Пока бродил по замерзшему городу и на пустынном пляже оставлял на снегу следы своих ботинок, я пытался найти первую строчку для этой статьи. Но в голову лезли обкатанные временем штампы: «40 лет назад я впервые переступил порог Евпаторийского литературного объединения». Звучит красиво, круглая дата, но похоже на вранье, потому что я не помню, сколько мне было лет, когда впервые я написал некий художественный текст, который требовал обсуждения в кругу таких же, как я, жаждущих стать великими властителями человеческих дум. И еще одно вранье в первой же строчке: евпаторийское ЛИТО никогда не имело своего помещения, а значит, я не мог переступить «порог Евпаторийского литературного объединения сорок лет назад». С газетным штампом ничего не вышло. Но надо ж с чего–то начать. Может быть так: «Время было советское. Партия и правительство проявляли неустанную заботу о творческой интеллигенции». Вроде бы все на месте и слова правильные, и акценты сделаны, верно. Партия на первом месте, правительство чуть ниже, но вранье гвоздем вылезает и из этой фразы. Не было в нашем ЛИТО интеллигенции. Слесарей помню, работяг с завода видел, худосочных девиц с затуманенным взором, морем, луной и сердечком, которое то ли билось, то ли стучало в школьной тетрадке и я, собственной персоной, интеллигент в третьем поколении – санитар городской психиатрической больницы. Наглый и самоуверенный, не имеющий никакого понятия о литературном труде, но желающий сообщить миру нечто важное.
Мы спорили друг с другом до хрипоты и обижались на тех, кто пытался образумить нас неучей, что писательский труд – это, прежде всего талант и непосильная каторга за письменным столом. Ежедневная, еженощная борьба с выдуманными героями, тысячи портретов, и десятки тысяч диалогов и все время слова… слова… слова.
Я иду по аллеям парка. Еще в прошлом году я здесь частенько встречал человека из ЛИТО, поэта и сатирика Гай Мороза. У него было странное имя Гай. Я не знал, что оно означает, а спросить стеснялся. Жизнь отыгралась на нем сполна. В предисловии к его последней книжке «На перепутье» коллега по ЛИТО М. Малашенко написал о том, что Гай Мороз был студентом, учителем, узником ГУЛАГа, бухгалтером строительного треста и там же через запятую, (так и просится «прошел славный путь») от поэта любителя до члена Союза писателей.
Красная корочка с золотым теснением, наверное, что-то значила и в его жизни, но что она могла подтвердить, что Гай Александрович был поэтом, официально признанным со дня вступления в Союз? А может, он родился поэтом, а жизнь, полная лишений жизнь, его сделала сатириком?
Для меня Гай Мороз был поэтом всегда. С первого дня знакомства. На первой странице под его портретом четыре бесхитростные строки:
Не живите, уныло
Не жалейте, что было
Не гадайте, что будет
Берегите, что есть.
Не пройдет больше по этим холодным аллеям поэт и сатирик Гай Мороз, не заговорит со мной о своих книгах и стихах. Он ушел от нас навсегда.
А мы, люди из евпаторийского ЛИТО еще живы и имеем возможность выдумывать новые тексты, уходить в зазеркалье в придуманную жизнь, к придуманным литературным героям.
В воскресенье тринадцатого я дописывал очередную главу нового детектива. Мой главный герой журналист – убийца, весьма похожий на самого автора, взорвав машину со столичными грабителями, завершал финальный диалог с женщиной-свидетелем. И вот, она уже пошла с букетом желтых роз, чтобы положить их на только что убитого честным человеком разбойника, как вдруг звякнул телефон, напоминая, что в реальной жизни через полчаса меня ждут в евпаторийском ЛИТО с тридцатиминутной речью.
А у меня перед глазами желтые розы, женщина-свидетель, взорванная машина и три мужских трупа. Я смотрю на телефон, отсчитывающий минуты. Надо срочно дописать абзац. А может их оставить в живых? Я же могу даровать им жизнь. Три недостойных негодяя лежат без движения на залитом желтой краской асфальте. Убить или оставить. Быстро скользят минуты в часах. Бог с ними – я дарую им жизнь. Это их день – 13 января 2008 года, потому что сегодня меня пригласили в ЛИТО выступить перед теми с кем начинал, рассказать об итогах и, наверное, научить чему – то тех, у кого еще все впереди. Последним – я могу только завидовать.
Я вываливаю из дипломата свои книги, те, что вместились в его нутро, и выставляю в длинный ряд на столе президиума. В той прошлой жизни в ЛИТО не было стола президиума, поэтому, наверное, никто и не тащил туда своих книг. Но сегодня я должен говорить какие-то слова о творчестве, отчитаться о проделанной работе. А я вслух вспоминаю, как меня великий русский писатель (это не преувеличение, это моя оценка) Владислав Бахревский отхлестал однажды прилюдно за то, что я приношу в ЛИТО короткие малохудожественные тексты и называю их рассказами. Он говорил, что рассказ самый трудный литературный жанр и написать его, дано не каждому.
- Я бы тебе советовал написать роман, - завершил вдруг полный разгром моего творения Владислав Анатольевич, - ты знаешь такое, о чем не знает никто из профессиональных писателей.
- Роман о сумасшедших, - уточняю я у Бахревского.
- Нет, - качает он головой, - напиши роман о жизни, о людях, о тех, кто оказался в критической ситуации. О наркоманах и врачах.
Больше я в ЛИТО не ходил. Я обиделся, потому что не представлял, как можно сесть и написать огромный текст, как выстроить сюжет, чтобы он захватил читателя и держал в напряжении до последней страницы.
Дома я забросил на шкаф свои рассказы, и забыл о ЛИТО, как о страшном сне.
А потом написал роман, один, другой, третий… Стотысячные тиражи и фильм по мотивам на киностудии имени Горького в Москве, и рекомендация в Союз писателей, подписанная Владиславом Бахревским…
- Я ж говорил тебе – пиши роман, - напомнил наш последний разговор в ЛИТО Владислав Анатольевич.
- Я просто умею держать удар, - возразил я своему наставнику, - и книги эти я писал десять лет, ни с кем не советуясь и никому не показывая.
Я пересказываю эту историю тем, кто делает первые шаги в литературе и говорю, что никогда не читаю чужих текстов потому, что боюсь ошибиться, потому что я не судья, и не каждый из тех, кто сегодня приходит в ЛИТО способен держать удар, как санитар из психушки.
Марк Агатов,
14 января 2008 г.
| Комментарии |
|